Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит— Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля— Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег. Но не о спокойной жизни и не о смерти мечтает Пушкин — он хочет покоя для работы, для творчества. Осенью 1835 года он один уезжает в Михайловское — ему хочется отдохнуть, поработать, но и здесь тревожные думы, беспокойство не покидают его. В Михайловском многое переменилось: давно умерла няня, совсем обветшал старый дом, разросся и заглох сад. Пушкин бродил по любимым местам, уходил в Тригорское... Изрытая дождями дорога; лесные холмы; голубые воды Сороти; три сосны, мимо которых так часто в годы своего изгнания проезжал он «верхом при свете лунном». С тех пор прошло почти десять лет... Вокруг старых сосен разрослись молодые сосенки, зеленая поросль... Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет,— писал тогда Пушкин в прекрасном, полном светлой грусти и в то же время радостном стихотворении «Вновь я посетил...». А в семье у Пушкина также поднималась молодая поросль — детей уже было четверо. «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться»,— писал он как-то другу своему Нащокину. Отцом Пушкин был нежным, заботливым. Особенно любил старшего сына Александра — Сашку. «Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями»,— как-то шутя писал Пушкин жене. Какой нежностью дышат все его письма к жене, как беспокоится он о ней, когда уезжает куда-нибудь! «Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя... Тебя теребят за долги Параша, повар, извозчик, аптекарь...» И в другом письме: «Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши... Для чего? Для тебя, женка, чтобы ты была спокойна и блистала себе на здоровье, каk прилично в твои лета и с твоею красотою...» Весной 1836 года умерла мать Надежда Осиповна, к которой он в последние годы относился с особым участием — может быть, потому, что были у него теперь свои дети. Смерть матери очень его огорчила. Он сам перевез ее тело в Святогорский монастырь, недалеко от Михайловского, где просил похоронить и себя. Все чаще думал теперь Пушкин о деревне, об отставке. Но отставки царь не давал, в деревню не отпускал и по-прежнему окружал сыщиками и доносчиками. Ни на один день не покидало Пушкина мужество, все то же было в нем гордое достоинство, все та же удивительная душевность к людям близким и злые эпиграммы для «бездушных гордецов», «холопьев добровольных» — людей подлых и низких. Чем старше становился Пушкин, тем строже относился он к себе, к своей работе, тем яснее понимал свое высокое назначение русского писателя, пoэта. И, как бы обозревая мысленно пройденный путь своей жизни, писал об этом в августе 1836 года в последнем большом стихотворении — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...». И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал. В октябре 1836 года Пушкин закончил повесть «Капитанская дочка». 19 октября, как обычно, собрались лицейские товарищи, чтоб отметить двадцатипятилетнюю годовщину Лицея. Но не было здесь многих близких друзей: Пущин и Кюхельбекер были в далекой ссылке, умер Дельвиг. Как всегда, Пушкин читал стихи: Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой.
Теперь не то: разгульный праздник наш С приходом лет, как мы, перебесился, Он присмирел, утих, остепенился, Стал глуше звон его заздравных чаш; Меж нами речь не так игриво льется, Просторнее, грустнее мы сидим, И реже смех средь песен раздается, И чаще мы вздыхаем и молчим... Но едва прочитал он первые строки, как слезы полились из его глаз, и он не мог продолжать чтение. Это была последняя лицейская годовщина Пушкина. Через три месяца он был убит на дуэли. Его убил пустой и гнусный человек, проходимец из иностранцев, кавалергардский офицер Дантес. Он нагло и назойливо ухаживал за женой Пушкина и вместе с великосветским обществом, с той светской чернью, которую так ненавидел Пушкин, опутал Наталью Николаевну клеветой и ложью, оскорбительной и унизительной для чести поэта. Пушкин вынужден был стреляться. «Я принадлежу стране и хочу, чтоб имя мое было незапятнанным везде, где оно известно», — говорил он. Дуэль состоялась на Черной речке, недалеко от Петербурга, 27 января 1837 года. О дуэли знали царь, царские жандармы, знал Бенкендорф, ближайший помощник и любимец царя Николая I, начальник Третьего отделения. Он мог не допустить дуэли, но не сделал этого, так как был уверен, что убийство Пушкина угодно царю. Секундантом Пушкина был подполковник Данзас — лицейский товарищ. На место дуэли приехали в половине пятого. Вечер был ясный, морозный, дул ветер. Секунданты выбрали удобное место для дуэли, утоптали ногами снег, отмерили шаги, отметили барьер и зарядили пистолеты. Пушкин подошел к барьеру, навел пистолет. Дантес, не доходя до барьера, выстрелил первый. Пушкин упал вниз лицом, уронил пистолет в снег, и Данзас подал ему другой. Приподнявшись, Пушкин выстрелил — Дантес был легко ранен. Данзас усадил Пушкина в сани, довез домой. Дядька Никита Козлов на руках внес его в комнаты. В столовой был накрыт стол — Пушкина ждали к обеду. Увидев жену, он сказал: «Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня... Ты не виновата; я знаю, что ты не виновата». Пушкин был смертельно ранен. Он знал, что умирает, н принял смерть так же просто и мужественно, как жил. «Как жаль, что здесь нет Пущина и Малиновского, мне легче было бы умереть»,— говорил он, вспоминая в последние часы жизни своих лицейских друзей. 29 января в 2 часа 45 минут дня Пушкин умер. Один за другим прощались с Пушкиным друзья, писатели, простые русские люди; последним простился с ним старый баснописец Крылов. Через час после смерти кабинет Пушкина был опечатан. Гроб вынесли в переднюю. У гроба вместе с друзьями стояли жандармы — переодетые, но всеми узнаваемые шпионы. И после смерти царское правительство не перестало преследовать Пушкина и все так же боялось его. День смерти Пушкина был днем великого народного горя. Тысячи людей стояли у дома Пушкина, чтобы только поклониться праху любимого писателя. «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!» За это извещение о смерти Пушкина редактор газеты получил строгий выговор — о Пушкине царь приказал молчать или говорить «с надлежащей умеренностью». «Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука?» — писал из Севастополя моряк Матюшкин, лицейский товарищ. И все знакомые и незнакомые друзья Пушкина с радостью отдали бы свои жизни, чтобы только сохранить Пушкина — великого писателя земли русской. В полночь 3 февраля гроб с телом Пушкина тайно от народа, под конвоем жандармов, увезли в Михайловское и похоронили на кладбище Святогорского монастыря. В этот последний путь Пушкина проводили только его старый друг Александр Иванович Тургенев и старый дядька Никита Козлов. Вспоминая Пушкина, друг его Пущин писал: «В грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его живого в бессмертных его творениях». |